– Давай, – согласилась Маша Миович. – Только, чур, не лапать.

Салем идет танцевать с Машей Миович, клятвенно пообещав не лапать. Салем и Маша танцуют мексиканский танец в шляпах; Маша и Салем выступают в бокс-степе рядом с лучшими парами! Я позволяю себе глядеть на всех свысока: видите, не обязательно быть старшеклассником, чтобы заполучить себе девочку!.. Танец кончился, и я, все еще на гребне восторга, предлагаю: «А не прогуляться ли нам немного там, во дворе?»

Маша Миович улыбается мне и только мне. «Ну, ладно, выйдем на минутку, только рук не распускать, договорились?»

Рук не распускать, клянется Салем. Салем и Маша дышат свежим воздухом… черт, вот это здорово. Вот это жизнь. Прощай, Эви, здравствуй, пловчиха брассом… Зобатый Кит Колако и Жирный Пирс Фишвала выступают из темного угла. Они хихикают: «Хи-хи-хи». Маша Миович смотрит в недоумении, как они преграждают нам дорогу. «Хи-хи, – кривляется Жирный Пирс, – Маша, ху-ху. Ну и кавалера ты себе отхватила». И я: «Заткнись». А Зобатый Кит: «Хочешь знать, как он получил свое боевое ранение, Маша?» И Жирный Пирс: «Хи-ху-ха». Маша возмущается: «Вы грубияны; он ударился, когда занимался спортом!» Жирный Пирс и Зобатый Кит чуть не катаются по полу от смеха, потом Фишвала выкладывает все. «Загалло прямо в классе вырвал ему волосы!» Хи-ху. И Кит: «Сопливец – плешивец!» И оба вместе: «У Сопелки морда картой!» На лице у Маши недоумение. И что-то еще – пробуждающееся женское коварство… «Салем, они так грубы с тобой!»

– Ладно, – говорю я, – не обращай внимания. – И пытаюсь увести ее прочь. Но она не отстает: «Неужели ты это стерпишь?» На верхней губе у нее от возбуждения выступили капельки пота; язычок прижат к углу рта; глаза Маши Миович вопрошают: «Ты кто – мужчина или мышь?» И под чарами чемпионки по плаванию брассом что-то всплывает у меня в голове: образ двух неодолимых коленок, и я обрушиваюсь на Колако и Фишвалу, пока те хихикают, не ведая об опасности; мое колено направлено Зобатому в пах; он еще не успевает упасть, как я тем же самым приемом валю на землю Жирного Пирса. Я поворачиваюсь к своей даме, та тихо хлопает в ладоши: «Эй, друг, это было здорово».

Но минута славы миновала; и Жирный Пирс поднимается с земли, и Зобатый Кит приближается ко мне… перестав разыгрывать мужчину, я разворачиваюсь и даю деру. Оба задиры бегут за мной, а Маша Миович кричит вслед: «Куда же ты, маленький герой?» Но теперь мне не до нее, только бы не поймали, я ныряю в ближайший класс, пытаюсь закрыть дверь, но Жирный Пирс уже поставил ногу, и теперь они оба тоже внутри, и я бросаюсь к двери, хватаюсь за нее правой рукой, дергаю изо всех сил, выйди, если сможешь, они держат дверь крепко, но страх придает мне силы, я приоткрываю дверь на несколько дюймов, вцепляюсь пальцами в косяк, и вот Жирный Пирс всем своим весом наваливается на дверь, и та захлопывается слишком быстро, я не успеваю убрать руку. Глухой удар. А снаружи Маша Миович подходит к двери, и смотрит вниз, и видит верхнюю треть моего среднего пальца, которая валяется на полу, словно комок хорошо прожеванной резинки. Вот тут-то она и падает в обморок.

Боли нет. Все происходит далеко-далеко. Жирный Пирс и Зобатый Кит удирают – чтобы позвать на помощь, а может, спрятаться. Я смотрю на свою кисть из чистого любопытства. Мой палец превратился в фонтан: красная жидкость бьет ключом, повинуясь ударам сердца. Никогда не думал, чтобы в пальце было столько крови. А ничего, красиво. Вот и медсестра; не волнуйтесь, медсестра. Это только царапина. Твоим родителям позвонили; мистер Крузо послал за ключами от машины. Медсестра укутывает обрубок в огромный ком. Слой за слоем: будто красная сладкая вата. А вот и Крузо. Садись в машину, Салем, твоя мама приедет прямо в больницу. Да сэр. А кусок, кто-нибудь подобрал кусок? Да, директор, вот он. Спасибо, медсестра. Возможно, не пригодится, но кто знает. Держи это, Салем, а я поведу машину… зажав оторванный кончик пальца в неизувеченной левой руке, я еду в больницу Брич Кэнди по гулким ночным улицам.

В больнице: белые стены, носилки; все говорят в унисон. Слова журчат вокруг меня, как струи фонтана. «Боже, спаси и сохрани, месяц мой ясный, что они с тобой сделали?» И старый Крузо на это: «Кхм-кхм. Миссис Синай. Всякое бывает. Мальчишки, знаете ли». Но моя мать в ярости: «Что это за школа, мистер Карузо? Моему сыну оторвали палец, а вы говорите. Нехорошая школа. Да, сэр, плохая». И вот, пока Крузо: «На самом деле моя фамилия, как у Робинзона, знаете ли, кхм-кхм», – подходит врач, и звучит вопрос, ответ на который перевернет мир.

– Миссис Синай, будьте любезны, ваша группа крови? У мальчика сильное кровотечение. Возможно, придется переливать кровь. – И Амина: «У меня А, но у мужа О». Теперь она, не выдержав, разражается слезами, а врач продолжает: «В таком случае, знаете ли вы, какая у вашего сына…» Но она, дочь врача, вынуждена признаться, что не может ответить на этот вопрос: Альфа или Омега? «Хорошо, в таком случае срочно сделаем анализ; а какой резус?» И мать – сквозь слезы: «И у мужа, и у меня положительный». И врач: «Ну хорошо, хоть это».

Но когда я уже на операционном столе – «Присядь сюда, сынок, я тебе сделаю местную анестезию; нет, мадам, у него шок, общую анестезию применять нельзя; молодец, сынок, просто подними палец вверх и держи так, не двигайся, помогите ему, сестра, ты и оглянуться не успеешь, как все кончится» – пока хирург зашивает культю и чудом пересаживает ноготь, вдруг возникает какое-то смятение на заднем плане, за миллион миль отсюда, и: «Можно вас на секунду, миссис Синай», и мне плохо слышно… слова плывут через бесконечные дали… «Миссис Синай, вы уверены? О и А? А и О? И резус у обоих отрицательный? Гетерозигота или гомозигота? Нет, здесь какая-то ошибка, как же тогда у него… извините, это абсолютно точно… положительный… ни А, ни… простите меня, мадам, но это ваш… вы его не усыновили, не…» Больничная сестра становится между мною и происходящей за много миль беседой, но это не помогает, потому что теперь моя мать кричит: «Но, разумеется, вы должны верить мне, доктор; Боже мой, разумеется, он наш сын!»

Ни А, ни О. И резус: невозможно, но – отрицательный. И из зигот ничего нельзя вывести. И найдены в крови редкие антитела Келла. И моя мать плачет, плачет-плачет-плачет… «Не понимаю. Я, дочь врача, ничего не понимаю».

Значит, Альфа и Омега разоблачили меня? И резус указует перстом туда, где нет ответа? И теперь Мари Перейре придется… Я просыпаюсь в прохладной белой палате с жалюзи, и со мной индийское радио. Тони Брент поет «Красные паруса на закате».

Ахмед Синай, с лицом, опустошенным виски, а теперь чем-то еще, что куда хуже, стоит у жалюзи. Амина что-то шепчет. И снова обрывки фраз доносятся через миллионы миль. Джанум-пожалуйста. Я-тебя-умоляю. Нет, что ты такое говоришь. Конечно, он. Конечно, ты. Как ты мог подумать, будто я. Кто бы знал. О Боже, да не стой ты так, да не смотри. Клянусь. Клянусь-головою-матери. А теперь ш-ш-ш он…

Новая песня Тони Брента, чей репертуар сегодня до жути схож с концертами Уи Уилли Уинки: «Почем этот песик в окне?» наполняет комнату, вплывая на радиоволнах. Отец подходит к моей кровати, склоняется надо мной, я никогда не видел его таким. «Абба…» А он: «Я должен был догадаться. Взгляни: что от меня в этом лице? Этот нос, давно бы мне…» Он круто поворачивается и выходит из комнаты; мать идет следом, она слишком расстроена и забывает, что надо говорить шепотом: «Нет, джанум, я не позволю тебе так обо мне думать! Я убью себя! Я…» – и дверь за ними закрывается. Снаружи раздается какой-то звук: хлоп. Или шлеп. Все, что имеет значение для твоей жизни, происходит в твое отсутствие.

Тони Брент начинает мурлыкать в мое здоровое ухо свой последний хит и уверяет меня, нежно и мелодично, что «Тучи скоро унесутся».

А теперь я, Салем Синай, собираюсь на короткое время предоставить себе-тогдашнему преимущества заднего ума; разрушая единства и условности, присущие изящной словесности, я наделяю его знанием того, что будет, просто затем, чтобы ему было дозволено помыслить следующее: «О вечное противостояние внутреннего и внешнего! Ибо человеческое существо внутри себя вовсе не является чем-то цельным, однородным; всякого рода вещи смешаны внутри него, и с каждой минутой он становится другим. А вот тело однородно, однородней некуда. Оно неделимо, оно сделано из одного куска; оно, если хотите, – священный храм. Очень важно сохранять его в целости. Но с потерей пальца (вероятно, предсказанной перстом рыбака, указующим на что-то Рэли), не говоря уже о вырванных с моей головы волосах, все это нарушилось. И возникает ситуация чуть ли не революционная; и ее влияние на исторические события неизбежно поражает умы. Откупорьте ваше тело – и Бог знает что вырвется оттуда, выпущенное вами. Вы внезапно меняетесь, раз и навсегда; в мире, окружающем вас, родители уже не родители, а любовь обращается в ненависть. И это, заметьте, пока только в личной жизни. Последствия в сфере общественной деятельности, как будет показано далее, стали – были – будут – не менее значимыми».